В далёкие годы в безвестных краях
Охочий к охоте царил падишах.
С отборною свитой на резвых конях
Отправился дичь пострелять он в степях.
Усладой гарема сияет восток,
И голосом гурии манит рожок.
А в скачущей коннице – столько красы,
Что вслед, подражая ей, стелются псы.
От первой удачи охотничий раж
Позволил полнее набить ягдаташ.
Да вот – незадача – в горячей стрельбе
Правитель тот руку поранил себе.
Визирь, при дворе умудрённый в делах,
Всегда осторожный в публичных речах,
Сказал, мол, изведать такую беду
Написано шаху, видать, на роду.
Тут шах возмутился, одёрнув коня:
«Ах, так ты жалеешь, двурушник, меня?
Я смысл провидения в толк не возьму –
Ступай-ка, крамольник, скорее в тюрьму».
Опять с егерями помчал падишах –
Лишь ветер завыл о недобром в ушах.
И слева, и справа почуялся дым –
В засаду попали к разбойникам злым.
А те людоедами были тогда –
Пришла неминуемо к свите беда.
Но шах был – мы знаем – с пробитой рукой:
Для жертвы как раз не годился такой.
Домой возвратился почти что без сил.
Аллаха молитвою благодарил:
Помчался он сразу в тюрьму, к визирю,
И молвил входя: «От стыда я горю –
Напрасно тебя я в темницу послал
И этим, наверно, беду накликал».
И он рассказал, как прожорлив и лют,
Всю свиту порезал разбойничий люд.
Но снова визирь отвечает ему:
«Спасибо, что спрятал меня ты в тюрьму.
Ведь, если б не этот случайный зиндан,
Попал бы я в жертвенный тоже казан.